Вот, например, девятое октября. День, который длился вечность.
Если бы не датированные фото, я ни за что бы не поверила сама, что все эти события вместились в один день.
Но иногда за один день можно прожить целую жизнь.
И тут моя память делает финт с пордимоноклем и косится на нажитые непосильным трудом скелеты в шкафу.
Вот вас когда-нибудь обвиняли в самом страшном? От чего бывает расстройство во всем организме и колики в солнечном сплетении?
А меня обвиняли.
Но – тут облегченный вздох - не в Англии.
Но я все-таки расскажу.
В общем, после того, как я потерялась где-то между Трафальгарской площадью и мостом Миллениум, а потом благополучно нашлась под памятником Черчиллю, мы с Таней отправились в его бункер.
Бункер Черчилля располагается в центре Лондона, налево от Вестминстерского аббатства. Это, если вы к нему спиной стоите.
Таня вооружилась радиогидом, а я, несклонная к пониманию английской разговорной речи, ходила сама по себе, читая таблички и разглядывая многочисленные комнаты.
И все удивлялась – какие же эти англичане продуманные. Комнаток – море. И они все такие маленькие (бункер все-таки), а в них все есть, что надо для работы и жизни. В комнатах отдыха даже зеркала, коврики, кресла и настольные лампы.
А еще кувшины и ночные вазы.
Такой … человечный штрих. А то, может, не все понимают, что в бункере нет места бабочкам.
Фотографировать в этом священном месте у меня даже рука не поднималась.
Я по определению считаю, что посетители в музеях, и я в том числе, – это вредные и ненужные элементы, которые одним только своим присутствием в храме искусства могут испортить бесценные сокровища. Включая безрукую статую Венеры Милосской и Черный квадрат Малевича.
Эту витиеватую мысль мне впечатали в сознание еще девятьсот лет назад.
В Эрмитаже.
Как-то мы с сыном целый день бродили по его великолепным залам и вот, наконец, остановились у картины Ван Дейка.
От созерцания его Семейного портрета на моей тяге к прекрасному остался вот такой рубец.
Стоим мы, значит, созерцаем . Обсуждаем тонкости фламандской живописи и нюансы в расписании движения пригородных автобусов.
Тут, от полноты ощущений, не отрывая взгляда от бородки главы семейства, сын открывает мааааленькую такую бутылочку с минеральной водой и делает глоток.
Бабушка-смотрительница, до этого невинно дремавшая в противоположном углу зала, материализовалась мгновенно и воинственно. Она закрыла грудью картину, ну, точнее, она так себе, вероятно, представляла эту мизансцену и с большевистским огнем в глазах принялась нас ненавидеть.
От ее слов у меня сделалась депрессия и слабость в ногах. Пред глазами мелькали любимые картины со следами черной плесени и страницы из учебников физики.
Я попыталась вяло контратакавать. А ничего, что мы тут дышим?
Но у бабушки в кармане был железный аргумент.
Вы. Ничего. Не понимаете. В живописи.
По логике после этого должны были следовать, как минимум, двадцать лет без права переписки.
На нас с осуждением смотрели все посетители зала фламандской живописи.
И мы были вынуждены с позором удалиться.
Бутылочка с водой – само собой – была конфискована.
После этого я по музеям хожу, как по минному полю – осторожно оглядываясь и не отсвечивая.
От этого тоже иногда позор бывает. Только с обратной стороны.
Несколько лет назад я была в Лувре.
Снедаемая детскою мечтою увидеть Мону Лизу и всю оставшуюся жизнь жить щасливо и богато, я мчалась по залам и внутренне – только внутренне – подпрыгивала от нетерпения.
Одна только мысль мучила меня. Что я не смогу сфотографировать свою мечту, чтобы хранить ее изображение у сердца и под подушкой. Потому что везде висели картинки с перечеркнутым фотоаппаратом.
Когда до мечты оставалось всего пять залов, я все-таки рискнула спросить сопровождавшего меня француза. А меня никак никак нельзя будет сфотографировать рядом с картиной?
Ну, сказал мне коренной француз, если нельзя будет фотографировать, то к нам подойдут и скажут об этом.
И он посмотрел на мои беспокойно бегающие глазки с сильным неодобрением.
Я сразу вспомнила расстрельные глаза бабушки-комичетчицы из Эрмитажа. И поняла, что второй раз подобную пытку я не переживу.
Но у Моны Лизы меня ожидал когнитивный диссонанс.
Толпа народа человек в сто, а, может, двести, щелкала фотоаппаратами, видеокамерами и телефонами прямо на глазах у двух живых смотрителей.
А когда у одного японца от полноты чувств выпала из рук видеокамера и развалилась на мелкие кусочки, то эти самые смотрители помогали ему собирать их чуть не по всему залу.
Этого бы японца да на пару дней в Эрмитаж, подумала я, фотографируясь в самых немыслимых позах у милашки Моны Лизы.
И я знала, знала, что надо фотографировать в Лувре.
Вот кто, оказывается, был основоположником фирменного жеста.
Так вот про бункер Черчилля.
Я же не знаю, он из эрмитажей или из лувров. Потому хожу руки за спину и дышу через раз.
А тут у последней комнаты, уже прямо на выходе, стоит группа туристов и нагло щелкает фотоаппаратами и не задумывается о будущем.
Это я к чему так многословно и волнительно? Не только, чтобы похвастаться, что у меня память хорошая и я в Эрмитаже и Лувре была.
А к тому, что у меня только одно фото из бункера.
Там в каждой комнате восковые фигуры были. Чтобы дотошным экскурсантам удобнее было представлять себе суровые бункерские будни.
А потом мы пошли искать еще один дворец. Но не нашли.
Потом пошли в Сент-Джеймсский парк.
Потом…
Упс, а вот и утро.
Journal information